Хороши
вечера во
время
праздника
Суккот, когда
во всем
Израиле, в
городах,
поселках, и даже
совсем
маленьких
поселениях,
от Хермона до
Эйлата,
вырастают
плосковерхие
шалаши, под
тростниковыми
или
пальмовыми
крышами. «В
шалашах
живите во
время
осеннего
праздника
кущей, ибо в
шалашах жили
вы в пустыне,
когда вывел
вас Я из Земли
Египетской»,-
сказано в
Торе, и живет
эту осеннюю
неделю в
шалашах весь
Израиль, даже
те, у кого
никогда и
ермолки на голове
не увидишь.
Почему? Кто
знает… Видно
есть в этом
празднике
какая-то
особенная прелесть,
а может
просто нужно
временами
всем нам
вспомнить,
что мы
все-таки
евреи, и в этом
наша судьба,
и наша
гордость, и
наше счастье…
Еврейское
счастье…
Мудрецы
рассказывают,
что кроме
гостей и
домочадцев,
сидят в этот
праздник в
наших
шалашах и
необычные
гости-ушпозин,-
Авраам,
Ицхак,Иосиф,
Яаков, Моше,
Аарон, царь
Давид и царь
Шломо (Соломон).
По одному
приходят они
к нам, все 8
дней праздника,
и сидят,
незримые, за
нашими
столами, как
символ
единства
еврейского
народа, во
все времена и
повсюду…
Так
говорят… Но в
этот суккот,
в первый его
день,
шалаш-сукку
раби
Элиэйзера
посетилил совсем
уж необычный
гость.
Уже
стемнело, и
вся семья
сидела за
столом. Огоньки
свечей дрожали
в бокале
рубиново-
красного
праздничного вина,
скользили по
золотисто- шафрановым
кусочкам
гефилтэ фиш
(фаршированной
рыбы),
дрожали на
коричневой
корочке праздничных
хлебов- хал,
заглядывали
в янтарную
глубину
ароматного
бульона, где
между
румяных искорок
мандэлах
мерцали
звездочки
моркови,
тонкие
кружева
шамира и
таинственные
переплетения
локшн-
нуддлэс.
Старая Хая,
уже взяла с
блюда
большую
голову карпа,
начиненную
икрой и
ароматным,
сочным
фаршем, чуть поддернутую
изморозью
алого желе и
протянула главе
семейства,-
так принято
издавна,-
голова,- или
старейшему в
доме, или
самому почетному
гостю…
И вдруг
раздвиулась
завеса
полога-
йириёт на
входе, и в
сукку
заглянуло,
сначала
длинное
чуткое
рыльце, а
затем и сам
зверек,- большая,
бурая крыса
проскользнула
внутрь и
метнулась к
стене,
притаившись
в тени, куда
не доставал
свет от
праздничных
свечей.
-Ой, деда,
крыса,
взвизгнул
Додик,
младшенький
из внуков, -
Кыш, пошла
вон.
-Ша, дети,- и
раби Меир
поднялся за
столом, пригладил
длинную, чуть
клочковатую
седую бороду,
аккуратно
отломил
половину рыбьей
головы и
бросил зверю.
Гость, словно
понимая, что
удостоился
покровительства
хозяина
стола, и
отныне ему
ничего не
угрожает,
аккуратно
обнюхал
подарок,
лизнул ароматную
корочку, и,
подхватив
угощение,
шмыгнул наружу,
в ночь.
Все
недоуменно
посмотрели
на старика. А
тот помолчал
и вытянул над
столом
желтоватую
руку. На
пергаментно-
суховатой
коже, поверх
узловатых
вен синел
семизначный
номер…
-Вот… Это
Дубовец…
Треблинке,
Аушвиц,- все
знают… А это
Дубовец. Я
тогда еще
ребенком был,
мальцом
совсем, но
помню… Все
помню…
Колючая
проволока в
три ряда, бараки,-
два для
мужчин, два
для женщин, и
еще один,- для
детей. И еще
белые
домики,- для
охраны лагеря
и для
коменданта,
герра
Штумхорпера…
И лагерьплац.
Каждое утро
нас
выстраивали
на нем,- три
группы,-
мужчины, женщины,
дети… И
выходил из
свого домика
сытый,
улвыбающийся
комендант,
сапоги начищены,
брюки, френч,-
как с
иголочки, а в
руке,-
пистолет.
Каждое утро,
не спеша
проходит он
перед
шеренгами
мужчин, потом
женщин, потом
детей. Не
торопясь
идет,
гляделками
по лицам
шарит. Раз
пройдет,
второй,
третий. Проходит,
и стреляет. В
лоб,- одного
мужчину, одну
женщину,
одного
ребенка…
Каждый день…
Так и
втот день
ходил.
Спокойно,
деловито, вальяжно.
Он ходит, а мы
стоим, пыль у
ног
разглядываем,
старавемся
не показать,
что его
видим,
глазами с ним
не встретиться…
Вдруг
слышим,-
ругательсва.
Гляжу,- из-под
одного из
бараков
крыса
выскочила и
бегом через
весь
лагерьплацц.
Герр
Штумхорпер
орет, и
бах-бах-бах,-
всю обойму
выпустил. Не
попал,
конечно,-
юркого зверя
подбить,- не
мальчишке в
лоб в упор
выстрелить.
Выругался
еще раз,
бросил
оружижие на
землю, сапожком
топнул, с
досады,- и
бегом в
домик… Так никто
из нас и не
погиб. В этот
день… Но я
сказал себе,
что если
чудом выживу,
никогда у
меня в доме
крысаловки
не будет… Никогда…
Стало
тихо, только
потрескивали
свечи, до где-то,
над
пальмовой
крышей сукки
орали цикады…
-Деда, и у
меня в доме
никогда
крысоловки
не будет,-
вдруг,
почему-то
хрипло,
прошептал Додик,-
слышишь,
деда, никогда.
Имя
начальника
лагеря, да
будет оно
стерто из
памяти
людской
изменено.
Автор
приносит
извинения,
если оно
случайно
совпала с именем,
фамилией или
названием
какого-либо человека,
зверя, птицы
или
местности.